— Вы ошибаетесь. В том, что вы не убили их, и заключается единственный оставшийся смысл.

— Какая разница? С того дня, как я убила Алисию и своего ребенка, каждый прожитый мною день — преступление против природы. Нет на свете человека, который не возненавидел бы меня, узнай он о содеянном мною.

Лицо ее исказилось. Я подумал, что она сдерживает рыдания. Затем решил, что она пытается заплакать.

— Я не испытываю к вам ненависти, Милдред. Наоборот.

Я был бывшим полицейским, и слова давались мне с трудом. Но я чувствовал, что обязан их произнести, если не хотел, чтобы на меня до конца моих дней налепили знакомую черно-белую картинку, смысл которой заключается в том, что люди делятся только на хороших и плохих, и будет расчудесно, если хорошие запрячут за решетку плохих или сотрут их с лица земли с помощью миниатюрного ядерного оружия индивидуального пользования.

Это была весьма утешительная мысль, взбодрившая мое "я". Долгие годы я прибегал к ней для оправдания собственных действий, когда приходилось огнем отвечать на огонь, насилием на насилие, выполнять глупые поручения, в то время как умирали люди: слегка заземленный Тарзан в слегка параноидальных джунглях. Пейзаж с фигурой безволосой обезьяны.

Настала пора сравнить черно-белую картинку с той, которая имела более богатую цветовую гамму. Милдред, без сомнения, была виновата, но не она одна. Переменный ток вины протекал между нею и всеми нами, связанными с ней. Грантленд и Рика, Остервельт и я. Рыжеволосая женщина, не просыхающая от пьянства. Отец, бросивший семью, и символически умерший за это сенатор. Даже семья Холлманов, четверо жертв, тоже способствовала в известной степени преступлению. Ток вины протекал по замкнутой цепи, если вглядеться попристальнее.

Размышляя об Алисии Холлман и выпавшей на ее долю смерти, я был почти готов поверить в существование Обрекающих. И если они не существовали в реальном мире, то поднимались из глубин внутреннего моря каждого человека, невесомые, словно ночные сны, сокрушающие насмерть силой огромных волн. Возможно, они существовали в том смысле, что мужчины и женщины являлись собственными Обрекающими, тайными творцами собственного разрушения. Следует с большой осторожностью выбирать, какие видеть сны.

Волна ночи прошла сквозь Милдред, оставив ее трясущейся в ознобе. Некоторое время я держал ее в объятиях. За окном стало светло, наступило утро. Зеленые ветки деревьев пришли в движение. Ветер перебирал листья.

Глава 35

Завтрак я провел за беседой с Роуз Париш. Мы сидели в кафетерии местной больницы. Милдред находилась в другой части того же здания, под охраной городской полиции и под воздействием снотворного. Роуз и я настояли на этих мерах и добились своего. Еще будет время для допросов, показаний, обвинения и защиты, для устрашающего ритуала судопроизводства под стать устрашающему ритуалу убийств, совершенных Милдред.

Карлу сделали операцию, длившуюся два часа. Он остался жить, но еще не очнулся от наркоза. Врач сказал, что он выкарабкается. Том Рика был вне опасности. Он отдыхал в охраняемом мужском отделении после прогулки, продолжавшейся всю ночь.

Роуз слушала меня молча, отщипывая от тоста маленькие кусочки и пренебрегая яичницей. От бессонной ночи у нее под глазами появились темные круги, от чего, как ни странно, она выглядела лучше.

— Бедная девочка, — сказала она, когда я закончил. — Что с ней будет?

— Вопрос в равной степени психологический и юридический. Вы психолог, так что отвечать вам.

— Боюсь, психолог из меня некудышный.

— Не надо себя недооценивать. Ведь вчерашние выстрелы подтверждают ваше наблюдение. Когда я беседовал с Милдред, то вспомнил ваши слова о том, что, когда целиком рушится семья, вину сваливают на самого беззащитного. На козла отпущения. Вы имели в виду Карла. Однако в каком-то смысле то же относится и к Милдред.

— Я знаю. Я наблюдала за ней в клинике и потом вчера ночью. Я не могла не заметить ее маску, ее холодность, ее отстраненность. Но у меня не хватило смелости признаться себе в том, что она больна, не говоря уже о том, чтобы заявить об этом в открытую. — Она наклонила голову над несъеденным завтраком, разминая пальцами кусочек тоста. — Я трусиха и обманщица.

— О чем вы?

— Я ревновала к ней, вот о чем. Я боялась, что проецирую на нее мое собственное желание, а желала я одного — чтобы она не стояла на моем пути.

— Потому что вы влюблены в Карла?

— Это так заметно?

— В любом случае, вы очень честны.

Она нашла в себе силы покраснеть совсем по-девически, чем удивила меня.

— Я такая нехорошая. И, что хуже всего, не собираюсь ничего в себе менять. Меня не волнует, что он — мой пациент и впридачу женатый. Меня не волнует, болен ли он, инвалид или еще что. Меня не волнует, если мне придется ждать его десять лет.

Ее голос зазвенел по всему кафетерию. Уныло-функциональное помещение заполнялось белыми халатами врачей, санитаров, медсестер. Кое-кто из них оглянулся, удивленный прозвучавшей в голосе Роуз страстью.

Роуз понизила голос.

— Надеюсь, вы поймете меня правильно. Я стану ждать Карла, не забывая при этом о его жене. Я сделаю для нее все, что смогу.

— Вы полагаете, суду можно представить как смягчающее обстоятельство ссылку на психическое расстройство?

— Сомневаюсь. Все зависит от того, насколько она больна. Судя по моим наблюдениям и по вашему рассказу, у нее пограничный случай шизофрении. Вероятно, в последние годы у нее чередовалось нормальное состояние с периодами нездоровья. Нынешний кризис может полностью вывести ее из этого состояния. С моими пациентами такое бывало, я сама наблюдала, и у нее, скорее всего, незаурядная сила воли, если она сумела так долго продержаться. Однако кризис может привести ее к очень резкому ухудшению. В том и в другом случае у нее нет выхода. Самое большое, что мы можем сделать, — это позаботиться о хорошем лечении. Что я и собираюсь устроить.

— Вы хорошая женщина.

Она поморщилась от моего комплимента.

— Хотелось бы так думать. По крайней мере, раньше хотелось. С тех пор, как я поступила на работу в клинику, я почти перестала рассуждать в терминах добра и зла. Эти категории часто приносят больше вреда, чем пользы. Мы прибегаем к ним, чтобы мучить самих себя, и ненавидим себя, поскольку не удается жить согласно этим принципам. Мы еще не успеваем это осознать, как начинаем обращать свою ненависть против окружающих, особенно против неудачников, слабых людей, которые не в состоянии дать нам отпор. Мы думаем, что должны кого-нибудь наказать за ту неразбериху в человеческих отношениях, в которой мы оказались, и тогда мы находим козлов отпущения и называем их исчадием зла. И христианской любви и добродетели как не бывало. — Она ковырнула ложкой остывшую кофейную гущу в чашке. — Я понятно говорю или выражаюсь, как слабоумная?

— И то и другое. Вы выражаетесь, как слабоумная, но мне понятно, что вы говорите. Я и сам начал думать о некоторых вопросах так же, как вы.

В частности, я думал о Томе Рике. Подающий надежды юноша и тот, кем он стал, безнадежно состарившийся в свои двадцать с небольшим. Я смутно вспомнил промежуточное время, когда за него боролись надежда и отчаяние, и он пришел ко мне за помощью. Остальное в его истории было затянуто старой алкогольной пеленой, но я знал, что это было гадко.

— Пройдет много времени, — заговорила Роуз, — прежде чем люди осознают, что мы — члены одной семьи. Боюсь, что они будут очень суровы к Милдред. Если бы только у нее нашлись смягчающие обстоятельства или убийств было не так много. Она убила стольких людей.

— Смягчающие обстоятельства имелись в первом убийстве, том, которое открыло дорогу к другим. Судья, рассмотрев его в одиночку, вероятно, назвал бы его оправданным убийством. Фактически я даже не уверен, что она его совершила.

— Неужели?

— Вы слышали, что сказал Том Рика. В этой смерти он обвинил Грантленда. Он что-нибудь добавил к этому в течение ночи?